Крылья империи - Страница 115

115

Однако краткое процветание закончилось, британский флот нес сравнительно безопасную мирную службу, по дорогам колонии шлепали босыми ногами неустроенные рабочие руки. И кто поднялся над нищетой — сорвался обратно, кто стал состоятелен — понес убытки. Кто же стал богат, был вынужден рисковать. Получивший преимущество дожжен атаковать под угрозой утраты этого преимущества — этот закон стратегии действует и в экономике. Виргинские толстосумы решили атаковать индейцев.

Атаковать — но не в самом прямом, военном смысле. Поселяться на ирокезских землях было запрещено, но торговую лицензию Огайской компании никто не отменял. Потому было решено — форт, некогда основанный братьями Вашингтонами, восстановить. А главное, выяснить, откуда ирокезы берут то прекрасно идущее к дамским шляпкам и платьям, и великолепное в плюмажах парадных офицерских треуголок перо. Точнее, какую птицу бьют и где такая водится. После чего, не устраивая постоянного поселения, организовать охотничьи экспедиции.

Красно-белые жар-птицы отряду Вашингтона пока еще не попадались. Зато встречались ирокезы, причем настроенные не говорить, а стрелять. Впрочем, у такого подхода было две стороны. Как бы храбр ни был индейский воин, многие белые знают способы заставить его рассказать все, что он знает. А если пленный не один — то и убедиться, что тот не обманывает. Поэтому полковник Вашингтон точно знал, куда он ведет свой отряд. Хотя, по слухам, ирокезы за последнее время сильно сдали, и даже уступили часть земель соседям, его трем сотням стрелков противостояло никак не меньше десяти тысяч воинов.

И, тем не менее, он быстро вел свой отряд вперед. Потому как десять тысяч — это на территории в три Англии. А ему пока достаточно всего лишь нанести визит. За доказательствами перспективности восстановления форта. Достаточно всего одной птички. Живой или дохлой — какая разница?

Князь Тембенчинский долго втирал в перья какую-то ядовито-зеленую дрянь, выданную перед походом женой. Черно-желтым выйти к лаинцам он опасался. Врать с самого начала, перекрашиваясь под одного из них — считал разрушением всякой надежды на взаимное доверие. Потому и выбрал цвет, в окрасе его вида никогда не встречавшийся. И являющийся тактически полезным. Сама же идея такого камуфляжа пришла ему в голову после одной забавной истории.

Тогда стояли те сверкающие морозные дни, которые так украшают русскую зиму между метелями и оттепелями. Пуховый снег искрил, искупая тусклое мерцание золотых кокард на обтянутых мехом касках. На фоне дозволенных новым уставом офицерских шуб и завернутых в тулупы нижних чинов по-летнему одетые князья Тембенчинские вызывали у прохожих легкую оторопь. Еще несколько лет назад зябко ежащиеся часовые в чулках, ботинках и куцых камзолах казались обычным явлением в самый мороз, а отпиливание отмороженных пальцев — обычной зимней работой полковых врачей. Но теперь Баглир в зеленом мундире имперского фельдмаршала или Виа в белом кителе подполковника Аналитического Отдела, даже попрятав руки в собольи муфты, вызывали фурор и сворачивание прохожих шей.

Наконец, император лично приказал им перейти на зимнюю форму одежды. И вот теперь, среди снега и льда, Баглир страдал от жары. Даже заломив утепленную каску. Даже распахнув песцовую шубу настежь.

— Летом и то лучше, — ворчал он, — вот переселюсь от вас к себе на Нижнюю Тунгуску… Там хоть нормальные морозы бывают. А тут — чуть прохладой повеяло, сразу шубу напяливай!

Рядом растирал уши наследник престола.

— Михаил Петрович, неужели тебе действительно жарко?

— Когда я тебе врал?

— Врать не врал, а вот шутил — было. У меня вот уши дерет.

— А у меня не дерет. Потому что не только под перьями, они под каской. Хуже, чем под Килитбахиром. Там море рядом было. Ветерок. Они у меня потом обливаются.

— Маленькие и стоячие. Помню. Не верил, пока не пощупал. А руки?

— А руки пусть мерзнут. Должно же тепло из организма как-то отводиться. Я бы и язык вывалил — но несолидно получается. Генерал-фельдмаршал, и эдак по-собачьи.

Баглир уже давно согласился прочитать несколько лекций в Морском Корпусе перед кадетами и гардемаринами. Везение и умение Полянского под Копенгагеном, хитрость и стойкость Грейга при Тенедосе, гений и героизм Ушакова в Дарданеллах создали ему репутацию непобедимого флотоводца. И чем больше скромности проявлял теперь уже светлейший князь Тембенчинский, выставляя на первый план подчиненных ему адмиралов, чем яростнее британцы кричали о везении, турки — о техническом превосходстве, французы — о мощи заранее приготовленной позиции, тем чаще сравнивали его с великими. Русский де Рейтер — говорили голландцы. Второй Дориа — восхищались итальянцы. Такая же сволочь, как Сюффрен, заявляли французы. С ним мог бы драться разве Джервис — сокрушались англичане.

Зато дипломатические способности князя после Лондонского конгресса кто только не пинал. Молчала только Османская империя, готовно ухваченная за горло тяжелыми и нежными лапами русского флота. В Лондоне и Париже князя склоняли за неуступчивость, на родине — наоборот. Европейцам желалось от русских капитуляции, русским же вдруг захотелось крестового похода. Кадеты перед выпуском ходили точить шпаги о порог французского посольства. Князь же уступил ровно столько, чтобы мир был хоть сколько-нибудь прочным. И заплатил за это очередной отставкой. Правда, донельзя почетной — с мундиром и пожалованиями. Как получилась эта отставка — знал только он сам, и несколько высших лиц государства.

115