Крылья империи - Страница 122

122

— Черная полька?

— Именно. Маскарадный костюм, архаика — семь лет назад. Мрачное великолепие, дух эпохи… У нынешней эпохи тот же дух. Вот она казалась естественной и правильной. Больше, чем все остальные. Она шла и вокруг нее просто распространялась правильность и целесообразность. Она проходила — спины выпрямлялись, подбородки вздергивались, глаза загорались. Зал наполнялся исполненной чести горделивостью. Знаешь, как русские теперь кланяются? Даже царям, обоим сразу. Присмотрись. Голова сначала запрокидывается назад, потом резкий кивок — в нормальное положение и снова наверх, а уж оттуда, полегоньку возвращается назад. До такого даже поляки и испанцы не додумались, хотя других таких гордецов поискать.

Царь Иван выдохся и умолк — а человек всенепременно выдыхается и умолкает, если его не поощрять хотя бы отвлеченным угуканьем. Тишина — бич ораторов. Петр с детства выработал в себе свойство непрерывного молчания, даже под потоками упреков. Подробная опека со стороны тетушки Елизаветы к тому просто вынудила. Когда же Петру надо было что-то сказать, он писал. Например, докладную записку о вреде войны с Пруссией. Как не любила эту манеру Екатерина! Петр внутренне улыбнулся, выпуская клуб дыма. Иван, конечно, личность неуравновешенная, сиречь односторонняя. Мир для него по-прежнему остается местом, а не потоком. Прожил, не вылезая из Синода, полдюжины лет, и теперь ему кажется, что не он постарел и повзрослел, а мир сместился. Однако это все эмоции, измышление гипотез, от чего воротил нос великий Ньютон. Но — почему бы не произвести опыт? Или даже серию опытов? В соответствии с естественнонаучным подходом.

И вот — старый, коронационный портрет установлен бок о бок с венецианским зеркалом (фабрики Ломоносова, дорого берет, однако — дешевле итальянцев) в полный рост. Петр привычным взглядом мазнул по портрету, мол, да, это я, тысячу раз видел. Так же спокойно обозрел отражение — все в порядке, ширинка застегнута. Сделал шаг назад.

Слева на него скучающе пялился неприятный субъект в кричащих цветов одежке. Все старания художника придать достоинство этой нескладной фигуре пошли прахом. Подгибающиеся под выпяченным животиком тонкие ножки, оттопыренные в стороны руки, кочевряжистая поза с претензией на вальяжность. Гладкая треугольная рожа неестественных цветов, явно перепудренная. Только в широко поставленных глазах было нечто обнадеживающее. Я настоящий тут, внутри, подсказывали глаза. Как выскочу, как выпрыгну.

Справа оценивающе приглядывался плотненький тип, слегка вытолстевший из мундира. Округлившаяся физиономия с двумя подбородками уверяла в некоторой решительности. На лбу, крестом — пара неглубоких морщин. Горизонтальная — жизнь била несильно, вертикальная — думает больше по верхам, да и то не всегда. Кожа нездоровая, в следах от оспы. Прогнувшиеся коленками назад ноги в зеркалящих сапогах. Одна рука покоится в кармане необъятных кавалерийских штанов, другая придерживает тяжеленный палаш, почти что меч. И все-таки есть в этом образе неуверенность и незавершенность. Чего-то решительно не хватает.

— Ясно, — сказал Петр.

— Что? — жадно поинтересовался Иван.

— Мне надо отпустить усы. Роскошные и густые. Мне кажется, Лиза возражать не будет…

Иоанн досадливо махнул на него рукой и ушел. Как всегда, когда Иван лез к нему с душой нараспашку, Петру стало стыдно. Он так выворачиваться не мог. Душа у него залегала где-то поглубже желудка, и проблеваться на людях император еще мог — хотя давно и не делал — а вот высунуть на воздух эту нежную эфирную субстанцию никак не получалось. Нежную и грязную. После подобных искренностей ему всегда хотелось пойти принять ванну. Если человек не святой, он непременно имеет внутри, кроме тепла и света, еще какую-нибудь гнусь. И если распахивается слишком широко — дрянь выходит тоже. И пачкает других. Потому и изобрели специального ассенизатора душ — духовника. Чтобы человеку было куда излить свои нечистоты.

Увы, официальная церковь давно занималась лишь грехами, упившись властью над душами, и отнюдь не замечая, что те нуждаются в очистке. Оставалось держать всю дрянь в себе, пропуская каждое слово и каждый взгляд сквозь фильтр сердца. А яд копить внутри, приберегая для врагов.

Если бы ирокезы напали внезапно, виргинцы были бы вырезаны мгновенно. Но индейцы решили месть просмаковать. И сообщили обреченному отряду, что вокруг собралось двадцать тысяч воинов. И, что какими способами пытать побежденных, вожди еще не решили. А когда решат, вот тогда и нападут. Солдаты были так напуганы, что даже забыли убить парламентера. И тот, сплюнув, ушел восвояси.

Сильное существо может себе позволить быть добрым. Просто потому, что имеет выбор. У слабого выбор меньше. А если слабый выбивается в сильные… Что ж, он уже привык к жестокому выбору. Увы, каждое существо приходит в этот мир маленьким и слабым. И кто-то обязательно должен на первых порах прикрыть его собой. Чтобы зажатый миром в угол детеныш не превратился со временем в огромного пацюка. Сквозь незаметную дрожь в медведистых лапах готового всем доказать, что он уже силен.

Североамериканские колонии заселялись неудачниками. Культ успеха, упоение своей силой. Постоянное желание убедиться в собственной силе. И искренняя паника после получения малейшего щелчка. А вдруг сила ушла? Унижения, нищета, голод? О нет! «Никогда снова» — слова, достойные герба нации эмигрантов.

Именно эти слова гнали их вперед, не давая успокоиться. Заработан миллион? Но разве этого хватит на длинный черный день? Мелькавшие перед самым носом громадные птицы с драгоценным пером — сколько на них было потрачено пуль. И все впустую. Кровь виргинцы видели. И даже два-три пера подобрали. Но ни единой тушки!

122